«В одиночестве, где мы наименее
одиноки», — Лорд Байрон.
Азкабан — где-то около 6 июня 1998 года
В это время года солнце встаёт чуть
левее маленького зарешеченного окна, выходящего на северную
Атлантику. Около девяти месяцев в году его не видно через это окно.
Оно размещено в шести футах от пола и имеет всего шестнадцать
дюймов в ширину. Из-за каменной, почти в фут толщиной, стены,
увидеть солнце нелегко. Пришлось бы прыгать, хвататься за край и
подтягиваться. Настоящий прямой солнечный свет в мою камеру никогда
не попадает. Мне приходится напрягаться, чтобы почти прижаться
лицом к решётке, чтобы взглянуть на солнце и почувствовать хоть
какое-то тепло на лице.
Судя по отметкам на стене, я здесь
529 дней. Думаю, что это довольно точно, но дементоры собрались у
моей камеры. Иногда совместная сила их аур может превзойти мою и
вырубить. Вроде бы, каждый раз я терял всего пару часов, но это не
точно.
Хотя, какая к чёрту разница?
Я давно понял, что провёл в тюрьме
большую часть жизни. У меня было 15 месяцев жизни с моими
родителями, прежде чем невменяемый колдун убил их из-за пророчества
пьяной ведьмы. Следующие девять с половиной лет я жил у Дурслей.
Моей комнатой был чулан под лестницей. Потом я получил
десятимесячную отсрочку для посещения школы Чародейства и
Волшебства Хогвартс. А когда десять месяцев подходили к концу, я
возвращался в мою тюрьму. Здесь я около восемнадцати месяцев.
Что это значит, спросите вы. Мне
почти восемнадцать. Все эти годы, кроме определённых шести я был
заключён в разного рода тюрьмы. С другой стороны, может мне стоит
включить в срок те года, что я провёл в Хогвартсе. Разве свобода
реально считается, будучи всего лишь иллюзией?
У тюремщиков тут жестокое чувство
юмора. В этой же камере держали моего крёстного. Они не знают, что
он был невиновен, так что подкалывают меня мыслью, что я сижу в
камере, содержащей «предателя» моих родителей. Мне особенно
нравятся настенные записи Нюхалза. Вы в курсе, что он был очень
хорош в грязных лимериках?
Эти стишки плюс мысли о моих
родителях и Сириусе помогли мне в моих днях проведения в спа-центре
«Азкабан». Мысли о них спасли меня, когда Волан-де-Морт овладел
мной, а потом и от дементоров.
До этого момента я был развалиной.
Кажется, я был на грани потери своей адекватности. Это был
трёхтысячный повтор моих худших воспоминаниях, когда я зацепился за
воспоминание о Сириусе, поющем свою песню. Мне было по барабану,
был ли я жив или нет. Я лишь хотел быть оставленным в покое.
