Веселые, шумные и уже подвыпившие друзья отца подняли инструмент на четвертый этаж, занесли в квартиру и поставили в Большой комнате. Всего комнат было две, и звали их, точно созвездия: Маленькая, моя, и Большая (потому что больше Маленькой), она же гостиная, спальня родителей, столовая и библиотека одновременно, а теперь вот еще и комната для пианино.
Все в нем было прекрасно – и сверкающая тяжелая крышка цвета жженого сахара, и бесконечный ряд скользких, нежных, таких послушных на вид клавиш, и новенькие ярко-золотые педальки, которые выглядывали каждая из своей уютной, округлой, точно мышиной, норы, обитой изнутри зеленым бархатом.
Но занимательней и чудесней всего был маленький, точно игрушечный, замок, врезанный прямо посредине рамы, там, где располагается «ре» первой октавы. Единственная деталь этого божественного инструмента, значение которой я тогда не могла понять. Зачем врезали этот замок? От кого нужно закрывать клавиатуру? И наконец, если есть замок, то почему нет ключа?
Я и сейчас не могу поверить, что это просто атавизм, дань традиции, согласно которой раньше ученик не мог играть без учителя и пианино было открыто только во время урока. Я не могу поверить, что ключ потерял настройщик, который пришел в тот же день, он что-то уронил и подвинул, а еще приказал наполнить трехлитровую банку водой, поставить ее в пианино и хранить там вечно.
И мне так хочется зайти в Большую комнату, которой давным-давно нет, захлопнуть гулкую крышку, взять этот воображаемый маленький латунный ключ, повернуть его в замке и никогда, никогда уже больше не писать тебе.
* * *
Впрочем, что с того, что я пишу?
Эти строки существуют сами по себе, им не нужен читатель. Порой мне кажется, что они опустились на бумагу невзначай, только чтобы отдохнуть. Как те самые детские птицы, шур! – и улетели. Как серебряная канитель на елке – дрожит, едва касаясь ветвей. И это касание, эта невесомость и независимость мучают и утешают меня. Странным образом свобода этих писем все-таки моя, и другой у меня нет. Это все, что у меня теперь осталось.
* * *
Я не знаю, когда начинается день.
Ночь моя трепещет от света и звуков: то заплачет сын, и я возьму его из кроватки на руки, и загорится в его спальне зеленый ночничок, то кашлянет во сне дочь, и я побегу накрывать ее одеялом, то заскребется в окно кошка, и я открою ей, холодной и душистой от мороза, входную дверь. И наверное, вот в этот момент ночь превращается в холодное синее утро.
