Я от
этого бим-бома
Стала
песней на слова,
Я пою,
когда все дома —
Крыша,
мальчик и сова.
Ю.
Мориц
Оно поселилось в нашей кладовке, когда
мне было шесть. В углу, на верхней полке, между кабачковой икрой и
сливовым компотом. Каждый раз я с замиранием сердца смотрела, как
мама протирает там пыль или перебирает банки. Казалось, неведомый
монстр притаился в темноте и готовится выпрыгнуть, чтобы съесть ее
вместе с любимой фланелевой тряпочкой. И его не впечатлят ни
поджатые губы, ни строгое выражение лица. Хрум-хрум, и конец.
Конечно, она мне не поверила, совсем. «У тебя слишком богатое
воображение», – так и заявила. Губы поджала, как обычно, куда же
без этого. Иначе и быть не могло… Кто поверит ребенку, который
придумывает монстров? Никто. Но я знала точно: в кладовке что-то
было.
Что-то.
Затем оно начало скулить – тихо,
жалобно. По ночам. Мама его не слышала. Я грешила на ветер и
соседскую собаку, зарывалась в подушку, пытаясь заглушить
ненавистный звук. Сперва у меня получалось, потом скулеж стал
невыносимым. Он был долгим и заунывным, просто целая песня. И я
решилась. Включила в кладовке свет, открыла дверь и громко сказала,
стараясь не выдать страха и дрожи в голосе:
– Давай, еще раз. С
чувством!
Не помню, где услышала эту фразу, но
она представлялась мне невероятно крутой. Будто я врываюсь в
кладовку со световым мечом наперевес, и враги в ужасе разбегаются в
разные стороны.
Ответом мне была тишина. Лишь сквозняк
играл лампочкой на потолке. Я постояла минутку на пороге,
расстроилась и пошла спать. Утром мама ругалась, что полопались все
банки со сливовым компотом. После этого случая оно исчезло и больше
не скулило, ни разу. Через месяц родители развелись, и мы с мамой
переехали. С тех пор прошло тринадцать лет, а я никак не забуду
выдуманного монстра.
Когда я в шутку рассказала эту историю
Лине, она не рассмеялась. На ее лице отразилась смесь недоверия и
удивления.
– Чушь, – выдала она совершенно
серьезным тоном. – Никого там не было. Ведь ты до сих пор
жива.
Что тут ответишь? У нее сомнительное
чувство юмора и «своя волна», на которую невозможно настроиться. Но
есть и неоспоримое преимущество: Лина воплощала собой все тайное,
запретное, дерзкое, бесшабашное. Именно с такими оторвами хорошим
девочкам водиться не следовало. Их полагалось избегать,
презрительно фыркать и радоваться, что ты другая. Мама непременно
запретила бы мне общаться с Линой, если бы узнала. К счастью, она
далеко, а мне до чертиков надоело быть правильной. Наконец-то я
могла принимать собственные решения: что надеть, куда ходить, с кем
дружить. Длинную косу распустила, правда, покрасить русые волосы в
какой-нибудь более яркий цвет не отважилась. Пока что. Начала
носить ободки с большими бантами и пышные кружевные юбки. Возможно,
это глупо и несерьезно, но мне нравилось. Теперь я была студенткой
факультета журналистики, а не стеснительной девочкой, вечно
строчащей глупости в тетрадке.
