Гелий Ковалевич. Многим ли знакомо это имя?
Не знаю. Не думаю.
Между тем он больше пятидесяти лет работает в литературе, и порой ему сопутствует редкостная удача. Это не только мое мнение – самые лестные высказывания о прозе Ковалевича я слышал от признанных мастеров нашего цеха. А «Золотое перо» «Комсомолки» и «Известий» лучшей поры этих изданий Т. Степанов с восторженным недоумением допытывался, прочитав подборку рассказов в «Дружбе народов»: «Слушай, кто это? Я-то думал, что у нас разучились так писать…» (Мы в «ДН» тоже кое-что смыслим: подборка, удивившая чуткого читателя, была отмечена премией по итогам 1998 года.) Случилось так, что кроме кабинетов «ДН», где я познакомился с Гелием и изредка пересекался, в последние годы мы оказались еще и соседями: по московским масштабам человек, живущий за полверсты, очень близкий сосед. Соседство способствовало узнаванию некоторых жизненных подробностей, дополнивших читательские впечатления.
Вот судьба: один из первых больших рассказов Ковалевича «Никанор и Анна», написанный в середине 50-х годов прошлого века (право, сегодня это звучит почти как «средневековье»), отметил Михаил Шолохов. Рассказ и впрямь превосходен – плотная, упругая фраза, свежий, живой язык, особая писательская зоркость, значительность, эпичность интонации, органично сочетающаяся с лиричностью, – вот свойства, присущие этому писателю от молодых лет и по сей день.
После «Никанора и Анны» были еще рассказы непривычные, сказать точнее – неприемлемые в условиях литературной жизни тех лет: слишком мрачные по колориту, обнажающие корни социального неблагополучия. Их не публиковали, более того – не печатая, ругали автора, обвиняя в идеологических перекосах, чуть ли не злокозненности. Много лет зная Гелия Ковалевича, уверен, что он не диссиденствовал и не боролся с социалистическим строем, не выискивал его язв и не обличал. В полном соответствии с органичностью своего дара он воспроизводил в слове то, на что откликалась ранимая душа, что фиксировала чуткая фотопленка его художественного сознания. Думается, это одна из особенностей своеобразного дара – непосредственность отклика на творческий импульс, без долгой предварительной канители и «муки слова». Разумеется, как истинный писатель, он тщательно работает со словом, но по существу исходный текст не перерабатывается: он либо удался, либо – нет. У каждого читателя своя мера требовательности и свой вкус: в моем восприятии, на дюжину рассказов (а работает Ковалевич исключительно в малом жанре) приходится две-три удачи, но цена их очень высока. Кстати, преданность малому жанру по-своему свидетельствует о свойствах этого редкого дарования, «хрупкого, как пыльца на крыльях бабочки».
