– А что, Тимофей Яковлевич, чья это телега ползет в нашу сторону?
– Не телега, дурень, а повозка, почти карета. Не видишь, что ли, – барская.
– Видать-то вижу, но глаза мои уже ничего не различают по старости лет. А чья карета будет?
– Из соседнего села Карева помещика Мусоргского. Верно, едут младенца ихнего крестить, что на неделе народился на свет. Бабка-повитуха рассказывала мне, что мальчиком Бог наградил. – Дьячок Тимофей Яковлевич осенил себя крестным знамением.
– Это который у них нынче сын по счету? – не унимался приземистый старичок, очутившийся в то утро у входа в Одигитриевскую церковь Пошивкина погоста, что в Торопецком уезде Псковской губернии.
– Много будешь знать – скоро состаришься. Хотя тебе это уже не грозит. Все равно недосуг мне тут с тобой разговаривать, надо батюшку отыскать.
– Да здесь он, в конторке у старосты. Ты погоди торопиться, скажи-ка лучше, это не те ли Мусоргские, у которых баринов отец женился на Арине Егоровой, крепостной из нашей деревни?
– Попридержи язык. Об сем не любят они вспоминать.
– Э-э, – старик огладил редкую седую бороду, – а я помню Арину. Красавица была неописуема. А как песни певала! Затянет, бывало…
– Вот-вот, песнями этими она его с толку и свела, прости Господи, – строго указал Тимофей Яковлевич. – А ведь человек-то был видный, офицер гвардейский из самого Петербурга. Все бросил. В деревне поселился. Вот так чуть и не пресекся их древний род.
– Тю, древний! Откудова?
– Э-эх, голова ты дурная. Откудова… Оттудова! От самого Рюрика-князя ихняя родословная. А помещица нынешняя, роженица, Юлия Ивановна, сродственница знаешь кому?
– Кому же?
Тимофей Яковлевич поднял палец вверх и словно бы погрозил незримому супостату.
– Самому генерал-фельдмаршалу Кутузову! Во как! Однако же, подъехали. Я пойду встречу, а ты иди-ка отца Александра кликни…
Старичок, покряхтывая и что-то непрестанно бубня, направился в конторку. Тем временем подкатила повозка. Дьякон засуетился вокруг приезжих, подавая руку то одному, то другому. Наконец сошла нянька, державшая на руках младенца.
– У ты, какой славненький! – восторженно произнес Тимофей Яковлевич, которому даже и не показали завернутого в одеяла новорожденного. На улице стоял мартовский морозец, да и по старинному поверью считалось, что до крестин показывать постороннему человеку младенца нельзя – сглазишь.
