Куратор музея распахнул очередную старинную дверь, и, словно по команде, с нее сорвалась львиная голова. Большая каменная голова, высеченная в незапамятные времена, обрушилась на пол. Брызнули осколки керамической плитки. Голова докатилась до левой лапы и замерла с разинутой пастью и отбитыми передними клыками, свирепо уставившись в мозаичный потолок.
– Невероятно, – сказал Тео, чувствуя, что ситуация требует экспрессивного выражения.
– В порядке вещей, – мрачно отозвался куратор. – Мародеры хотели прихватить и эту голову. В ход пошли топоры, лом, даже огнестрельное оружие. Кто-то выстрелил в львиную шею и после рикошета получил пулевое ранение в ногу. Его дружков это только повеселило. В результате они переключились на другой экспонат.
Тео вошел в оголенный зал с опущенными глазами, словно склоняя голову перед безмерной печалью Аллаха в этом оскверненном святилище, а может, просто восхищаясь затейливым орнаментом. На самом деле его взгляд искал следы крови. Здесь, помимо случайного ранения, были и убийства. Но с тех пор полы здесь подмели и протерли. Правда, недостаточно тщательно. Здесь и там поблескивало стекло, валялись осколки глиняной посуды, какие-то лоскуты.
Куратору тоже досталось в этой передряге. В самом центре наспех сделанной повязки на лбу, больше похожей на подгузник, виднелось розоватое пятно крови, никак не сочетавшееся с темно-серым двубортным костюмом, дорогими туфлями и очень смуглым лицом. Зачем бинтоваться допотопным подгузником, когда можно наложить пару швов и заклеить рану бактерицидным пластырем?
«Выпендривается», – подумал Тео, понимая, что это в высшей степени немилосердно. Перед ним настоящая жертва, сомневаться не приходится. Но существует тонкая грань между жертвой трагических обстоятельств и прирожденным неудачником. Прирожденные неудачники вызывают раздражение: бродят с видом побитой собаки и нелепой повязкой на голове. Они притягивают беду, и не столь уж важно, идет война или нет, нимб незаслуженного страдания в результате им обеспечен. В кураторе Тео сразу заподозрил человека этого сорта. Великая несправедливость войны и окровавленная повязка на голове придали ему статус мученика, и он старательно играл свою роль. Меланхолическая обреченность, которую газетчики любят описывать как «тихое достоинство», сквозила в каждом его слове, в каждом жесте.
