Поэт во мне говорит, что всем в мире управляет любовь. А психолог знает, что жизнью управляет либидо. Не то либидо, которое толкает нас на половые акты. А либидо в широком смысле. Либидо как экспансия. Желание распространить себя как можно на большую территорию. Захватить власть, деньги, умы и чувства других людей. И тогда нам покорятся самые красивые самки и достанутся самые сильные самцы.
И все-таки любовь везде. В самые трудные минуты нашей жизни мы вспоминаем о любимых, а не о тех, кого ненавидим… У любви тысячи определений и миллионы лиц (правда, порой масок), личин, ролей, историй. Она то скрывается, то обнажается, то отдает нам себя. А мы не берем. Мы все время хотим другого. Неземного… Или слишком земного. Но не то, что есть.
А она стучится в наши двери, в наши сердца. Но мы не узнаем ее. Мы не находим для нее слов и определений. Любовь – в это слово вкладывают столько разных смыслов, что в итоге его смысл теряется.
Любовь – истрепанное слово, иероглиф, который выцвел на ветру.
Русский язык велик и могуч для всего, кроме любви. В русском нет любовного телесного дискурса. У русской любви нет тела, а значит, нет секса. Русская телесность либо матерна, либо анатомична. А любовь не может быть только романсом или сериалом. Она хочет обрести форму, телесность. Но для этого в русском нет слов. В нем все слишком духовно. Или грубо. Русские писатели никого не любили, поэтому и не создали для нее язык. Они писали обо всем, кроме любви. Разве любовь – тема для серьезного мужика? Разве стоит на ней заморачиваться? Нет, конечно же. Это как-то немужественно. Писать о дуэлях – да! О лишних людях, о ссылках на Кавказ, о балах, об усадьбах, об охоте, о крепостных, о войне, о мире, о казаках, о тварях дрожащих и об имеющих право! О врачах, о революции, снова о войне, о непостижимой русской душе, о духовности, о дорогах и дураках, о том, что с первыми можно справиться с помощью асфальтоукладчика… А вот со вторыми – сложнее.
Любовь в литературе была лишь одной из линий, не главной. Четвертой. Или даже пятой. Как пятая стена в театре, где все, по мнению Станиславского, должно было происходить на заднем плане. А любовь не хотела быть на заднем плане. Она могла быть только первой или не быть нигде.
