Наступил короткий зимний вечер. Падал мягкий, пушистый снежок. Целые Две недели страшный бушевал буран, сменившийся оттепелью. Но в избушке Рукобитова было и сыро, и холодно. По вечерам долго сидели без огня, сумерничали, чтобы напрасно не изводить свет, который давала дешевенькая сальная свеча. Дарья, жена Рукобитова, в потемках перемывала горшки да плошки, а бабушка Денисиха вечно сидела на своей лавке с прялкой и без конца вытягивала нитку из кудели. Веретено мерно и ровно жужжало в ее старческих руках, точно громадная муха. Это веретено занимало тощего, вечно голодного котенка, который напрасно старался поймать его лапой, и внучка Михалку, который от нечего делать валялся в сумерки на полатях. Бабушка Денисиха любила поворчать, вернее сказать, – от старости начала думать вслух. Так и теперь под жужжанье своего веретена она говорила:
– Вот и слава богу и до рождественского сочельника дожили… Добрые люди сегодня-то до вечерней звезды не едят…
– А нам и завтра разговеться будет нечем… – сердито отозвалась от своей печки Дарья. – Одна картошка осталась, да и той в обрез хватит на всех.
В руках Дарьи горшки уныло звенели, стукаясь друг о друга, точно и они жаловались на голод. А тут еще Михалко с своих полатей жалобным голосом несколько раз повторял:
– Мамынька, звезда-то уж взошла… Дай хлебца…
– Отстань, смола! – ворчала Дарья, глотая слезы. – Вот ужо отец придет…
Рукобитовы вообще жили бедно, а нынешний праздник застал их совсем голодными. Случилось это благодаря бушевавшему целые две недели бурану, когда нельзя было работать на промыслах. Праздник являлся горькой обидой, освещая огнем тяжелую домашнюю нищету.
– У штегеря[1] Маныкина третьего дня барана закололи, – рассказывал Михалко с полатей. – Лавочник привез с ярманки целый стяг говядины[2] да десять свиных туш… Ей-богу! Своими глазами видел. Свиньи-то жирные-прежирные, кожа лопается от жиру… Уж лучше этого нет, как шти со свининой… Одного жиру в горшке целый вершок накипит.
– Не мы одни бедуем, – думала вслух бабушка Денисиха. – У других-то и картошки нет, а у тебя свинина на уме… Глупый ты, Михалко.
– И то глупый, – ворчала Дарья. – Без того тошно, а он еще выдумки выдумывает… Вот отец придет, может, што и раздобудет к празднику в лавочке.
«Задолжали мы в лавочке-то по горло… – думала бабушка Денисиха, вздыхая. – А лавочники ноне немилостивые…»
