Полумрак размеренно идущего поезда убаюкивал. Паулина пристроила голову на плечо мужа, делая вид, что спит. Глаза закрывались под неторопливый стук колес, но она все равно вполуха слушала разговоры, да вполглаза приглядывала за окружающими. Мозгу велено отдыхать, но быть начеку. Этому учил ее Дмитрий еще до их романа, лет эдак сто назад.
Разговоры вокруг обычные, про цены, дороговизну, да проклятых нэпменов, которые виноваты во всех бедах. Эти разговоры Паулина слышит ежедневно, и даже может предсказать, приведут ли они к драке или митингу. Сегодня, должно быть, обойдется, – слишком уж заспаны люди в этот ранний час.
– Яйца-то, яйца! С рынка принесла, дома гля – одна тухлятина! – вдруг заверещала тощая баба в мужской телогрейке из дальнего купе. – А назад принесла – не берёте!
Она обвиняющим жестом ткнула в группку людей в соседнем купе. Ближайший мужичок вздрогнул, но к бабе не повернулся, и всем телом выразил полную непричастность к тухлым бабьиным яйцам. Он, как и остальные, был в дешевеньком, драненьком пальтухае поверх добротного костюма, с портфелем, завязанным в застиранный платок. Этот маскарад ничего не дал, – народ опытным взглядом срисовал в них нэпманских приказчиков-счетоводов, и завистливо поглядывал еще с самого Кингисеппа.
– А сами-то говядину, небось, жрете! – все больше распалялась баба.
Мужичок повернулся к друзьям и нарочито громко заговорил с ними о чем-то своем. Но лоснящиеся щеки предательски выдавали: жрет. Может быть, и не только по праздникам.
Паулина незаметно приглядывалась к пассажирам. В следующем от нэпменов купе ехал дородный милиционер в новенькой шинели. Шинель подогнана по фигуре, – значит, сам он не из Ленинграда. Там служивых много, подгонять шинели на всех некогда. С милиционером едет совсем молодой парень, возможно, ученик. Он то и дело поглядывает на соседнюю клетушку, где едет изможденная старуха с двумя дочками. Дочки, с комсомольскими значками и косами колоском вокруг голов, не могут усидеть на месте, – в Ленинград едут! Старшая то и дело любопытно глазами по сторонам стреляет, да шикает на мать, едва та креститься начинает. Старуха не слушает. Знай себе, крестит лоб, то и дело пугливо озираясь вокруг.
