Известно, что Москва – сердце России, и потому «Московские элегии» должны на всю Россию навести неописанное уныние: как же может быть иначе с страною, когда ее сердце опечалено и ударилось в элегии! Нам невыразимо жаль бедную Россию! Что это вздумалось ее сердцу так опечалиться? Ведь это – явление крайне мудреное… Элегии в Москве! в добродушной, патриархальной, белокаменной, гостеприимной, златоглавой Москве! в Москве, про которую Пушкин сказал:
Москва! Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось;
{1}про которую графиня Евдокия Ростопчина пела:
Ай люли! Ай люли!
Здравствуй, матушка Москва,
Белокаменная!
(Стихотворения, т. II, стр. 442)
{2};
а полковник Скалозуб прибавил:
Дистанция огромного размера!
В этой самой Москве вдруг, ни с того ни с сего, появляются элегии! Да что же с тобой, матушка, попритчилось? С чего на тебя такая тоска напала? Кто на тебя этакую напасть напустил? Скажи нам, наша родная, хлебосольная, златоглавая… Кажется, и царь-пушка, и царь-колокол, и Иван Великий, и все сорок сороков твоих при тебе остаются неприкосновенны. О чем же печалиться? Утешься, матушка, успокойся, родимая, утри свои слезы горькие. Посмотри-ко на своего братца меньшого, – как он-то потешается: каждый божий день является у него новый Демокрит, с новым смехом. А у тебя там какой-то плаксивый Гераклит явился.{3} Целых 50 элегий сочинил г. М. Дмитриев… Недобрый человек этот г. М. Дмитриев! Вздумал же ведь – нагнать тоску на целую Россию, опечаливши сердце ее, поместивши целую Москву в элегию!.. В предисловии говорит он, что хотел представить характеристику Москвы и даже намерен был назвать свои элегии: «Москва и москвичи»; да только – les beaux esprits se rencontrent![1] – название это прежде него употреблено уже было Загоскиным.{4} Что же тут элегического, – спрашиваем мы, – о чем же сокрушается г. Дмитриев, изображая Москву, добродушную, первопрестольную, всегда отличавшуюся более хлебосольным, нежели элегическим, настроением? Вопросы эти разрешаются только ближайшим знакомством с книжкою г. Дмитриева.
Знакомство это привело нас к следующему убеждению. Добродушный поэт дошел, после горького опыта жизни, до самого отчаянного скептицизма: ему представляется по временам, что Москвы нет… то есть она есть, но только в его воспоминаниях, – реального же бытия не имеет. Это убеждение так крепко в голове и сердце поэта, что уже ничем нельзя разрушить его… Напрасно вы станете ему показывать на народные гулянья, на пиры, сплетни, кремлевские стены, карты, Марьину рощу, визиты и другие принадлежности московской жизни: ничто на него не действует освежающим образом. Очи его остаются омрачены туманом неверия, и он, в ответ на все ваши указания, только повторяет с сокрушением сердца: «Нет, это не Москва! Какая же это Москва! Разве Москва такая бывает! Нет, вот как я помню Москву, – до француза, – так то была настоящая Москва; а это что такое? Даже подобия Москвы не имеет». И вслед за тем принимается напевать элегию о том, зачем Москва – не Москва. Вот вам и объяснение того странного обстоятельства, каким образом в Москве могла явиться книжка элегий.
