Местоимения. Она
Книга посвящается моему мужу и дочери
– 1-
Каждый месяц в ней умирает маленькая Италия. Сочится изящной Арно сквозь пепельные ресницы на грубые холщовые простыни, касается ладонями чуть ниже поясницы, подгибает под себя колени, изгибается Санта-Тринита и затихает. Она живёт в темной приторно-душной комнатке на окраине мира. Всего одно окно, завешанное пыльными кружевными платьями и нижними шёлковыми юбками, совсем не пропускает свет. Потолочные витражи из стекла, цвета запекшейся крови. Мышино-серые бетонные стены в пульсирующих венах-трещинах. Крупные трещины забиты мхом, из тех что помельче, выдаются цветы лаванды и полыни. У стен, на деревянном полу, сложены книги. На противоположной стороне от окна камин, в чреве которого тоже лежат книги. Темно. Кое-где различаются очертания других предметов. Фарфоровый чайник с молоком, красная кружка, фонарь, граммофон, несколько пластинок, что-то свернувшись калачиком, спит по углам, на подоконнике не допитая бутылка горькой травяной настойки. Совсем невидимые вещи остаются недосягаемы. Посреди комнаты с потолка свисают качели, служащие местом для сна. Возле постели, прямо из пола растет огромное грушевое дерево, растет с такой силой, что приподнимает ветвями стеклянный потолок. В одном из углов круглая чаша с водой. Дверей нет. Лишь следы.
– 2-
Она давно простила всех их, за то что заточили сюда, за то что когда-то заманили, что обещали покой. За то, что отчётливо слышала удары молотков, слышала, как забивают двери, вешают тяжёлые замки и уходят навсегда. Она слышала шаги и голоса знакомых ей людей. Она долго стояла у места, которое еще недавно было дверью, гладила мертвые, истекающие пустотой, доски пахнущие руками и стыдом. Она прижималась щеками, сидела на полу и ждала, что вот-вот дверь откроется. А после засыпала от голода и усталости. Но она простила их. Простила и вросла в стены. Она даже помнит, как это случилось.
Ранней весной на закате, она маялась от тоскливых запахов, от соков, поднимающихся по стволам акаций и лип и истеричного пения бесцветных синиц, снимала последнее шерстяное платье, перекладывала сушеную вишню из разбитой банки в шкатулку для украшений. Надевала непроницаемые очки, спасаясь от тоненького луча света. Тихо пела Вертинского. Попытавшись встать, она ясно почувствовала невыносимую тяжесть, и с этого момента стало предельно ясно, что она тоже растет в этой комнате, как грушевое дерево и мох из стен и как вода, неизвестно откуда берущаяся и струящаяся с потолка в чашу и как молоко, которое всегда свежее и теплое и как книги, которых становится все больше и больше.
