Сейд. Джихад крещеного убийцы

С особой благодарностью Степану Пучиняну, под чьим гостеприимным кровом был написан этот роман

Любви хотелось больше, чем жизни. В смысле – плотской любви. Чем чаще он видел, как умирают те, кто приходили за ним, тем больше ему хотелось женской ласки. Причем умирали всё время разные люди, а ласки хотелось от одной-единственной женщины. Той, которая родила ему ребенка. Если родила...

Он ничего не знал о том, что происходит за пределами его пустыни. Никто не приносил ему новостей. Смерть – это пожалуйста, смерть ему принести стремились многие. И вот так умирали, один за другим. Не от его руки – пустыня помогала ему следовать заповеди. Он больше никого не убивал. А когда убийцы пытаются стать святыми в своем собственном мире – за них принимается убивать сам мир. И всё же он говорит миру-убийце: Л’а! Нет!.. Он не хочет ничьей смерти, и всё же...

Клинок мелькнул... и утонул в пыли пустыни... не первый и не последний. Сколько их, самых разных, лежит под толщей пыли? Этот, кажется, из Дамаска... Кинжал для метания. Такие делают по заказу Аламута. Тело владельца клинка обнаружилось чуть дальше, тоже наполовину засыпанное пустынной пылью. Плащ с капюшоном... иссохшее лицо... Пустыня не занимается бальзамированием своих мертвецов! В кого он метнул клинок, прежде чем... ага, прежде чем получить арбалетный болт... прямо в сердце?! А вот и тот, кто стрелял! Из ключицы торчит рукоять еще одного метательного кинжала – родного брата того, что в песке... и арбалет в руке. Кинжал наверняка был отравлен, но он успел выстрелить. Интересно, кто из них первым ошибся, приняв другого за хаин ’а, предателя, по чью душу приходят они, убийцы, уверенные, что смогут отомстить за гибель Орлиного Гнезда. Нет, не интересно. Даже то, как пустыня умудряется обманывать их, обученных нести смерть, и заставляет убивать друг друга, защищая жизнь своего брата, тоже не интересно! Надо перевернуть труп обратно. Пусть лежит как лежал. Он же из гашишшинов! По их вере ему полагается быть поглощенным землей... Вот пусть пустыня и завершит начатое... Интересно, как его звали? Нет, вовсе не интересно!

«Почему История должна бережно хранить имена – имена убийц и шутов, разбойников в коронах и трусов, ведущих армии на гибель? Почему из нее вычеркивают имена матерей, дающих жизнь, но оставляют имена тех, кто эту жизнь отнимает – сотнями и тысячами? Впрочем, вздор: никому и ничем История не обязана! Она сама как женщина, порой вздорная, но на самом деле – таинственная!» Похожий на монаха человек взял новую лучину, зажег и вставил ее в выемку в плоской глиняной плошке. Масло давно закончилось, а лучины еще можно было выстругивать из нехитрой деревянной мебели... Он уже вернулся в свой пустынный скит – дом, построенный так давно, что входную дверь пришлось откапывать, когда он вселился сюда. Как давно это было?.. Как давно покинули эти земли, ставшие пустынными, их обитатели, строившие здесь города, пасшие скот, растившие детей?.. Кто помнит ныне их имена? Что от них осталось, кроме страшных историй, вошедших в священные книги?.. «Так почему же должны помнить обо мне, ныне живущем тут, если не помнят тех, кто строил здесь дома?» – подумал человек, снял плащ и небрежно бросил на скамью. Да, он был уверен, что его никто не вспомнит. Однако же – вспоминали. И приходили, один за другим. Правда, никто еще не дошел... Удача хранила? Таким, как он, удача даруется по праву рождения – так считали последователи религии его отцов... И если в Истории о нем что-то и останется, так не имя, но звание... звание, данное по праву рождения...