В начале апреля 1958 года мы с женой, больные малярией и неуверенные в себе, приехали в балийскую деревушку, где собирались проводить антропологическое исследование. Небольшая, всего в пять сотен человек, и сравнительно удаленная от крупных населенных пунктов, эта деревушка являла собой замкнутый мир. Мы же были чужаками, профессиональными чужаками, и местные жители обращались с нами так, как балийцы всегда обращаются с людьми, которые не являются частью их жизни, но им навязываются: они нас просто не замечали, будто бы нас и не было. Для них, а отчасти и для себя самих, мы были никем – призраки, невидимки.
Мы обосновались в большом семейном поселении (об этом была предварительная договоренность с местной администрацией), которое принадлежало одной из четырех главных фракций деревенских жителей. Однако, кроме нашего хозяина и его кузена и шурина – деревенского старосты, – нас никто не замечал, как это умеют делать только балийцы. Растерянные, страстно желающие произвести хорошее впечатление, мы тоскливо бродили по деревне, а балийцы смотрели сквозь нас, фиксируя свой взор на каком-то гораздо более важном для них дереве или камне, отстоящем от нас на несколько метров. Почти никто с нами не здоровался, но в то же время никто и не сердился, не говорил нам ничего обидного, что бы нас тоже вполне устроило. Когда мы пытались к кому-нибудь подойти (что в такой ситуации делать категорически не рекомендуется), человек отодвигался как бы ненароком, но вполне решительно. Если нам удавалось с двух сторон зажать кого-то, стоящего у стены, он ничего не говорил или же твердил все время одно и то же слово, служащее балийцам универсальной присказкой, – «да». Их безразличие было, разумеется, наигранным; балийцы следили за каждым нашим движением и обладали достаточно подробной информацией о том, кто мы такие и что собираемся делать. Но они вели себя так, будто бы нас вообще не существовало, и, если судить по их отношению к нам, нас действительно не было или, точнее, пока не было.
