Первое, что я сделал, – выставил её из кабинета и объявил, чтобы до обеда даже не появлялась. Боже, какой это был кошмар! Сваленные вповалку коробки, книжки, бутылки… В коробках громоздились книги отцов церкви, между ними были засунуты пустые бутылки из-под водки и пива, в бутылках почивали давно истлевшие окурки… Я собрал все бутылки и вынес их на помойку. С первой партией Ирниколавна, поджидавшая окончания разгрома за углом, пыталась меня перехватить, потому что бутылки – это живые деньги, их можно было сдать, если предварительно хорошенько отмыть. Но я был безжалостен и выдал ей примерно ту сумму, которую могли стоить её покрытые, как мне казалось, доисторическим пеплом и пылью бутылки с плававшими или слежавшимися внутри бычками. Ирниколавна сразу радостно потрусила в магазин обналичивать нежданный гонорар. Затем, выставив коробки с книгами в коридор, я принялся за влажную уборку. На подоконнике обнаружилось скопление литровых банок с давно недоеденными супчиками и салатиками, которые успели зарасти буйной растительностью чёрного или серого цвета, а сверху были присыпаны сигаретным пеплом и окурками. После того как всё это мракобесие было отправлено на помойку, пришёл черёд полов, покрытых чёрным – от грязи – линолеумом. Я был так увлечён процессом изучения орнамента юрского периода под слоем вулканического пепла, что не заметил появления в кабинете Веры Сергеевны, подруги хозяйки кабинета. Она скептически оглядела меня и мою работу и изрекла: «Ты думаешь, ты первый? Я делаю это раз в полгода!» Мой энтузиазизм упал и крепко ударился об пол, но виду я не подал. Всё-таки результат моей работы радовал глаз и, конечно, ужаснул Ирниколавну.
– А где всё? – робко спросила она.
– Бумаги в столе, книги в коробках, банки и бутылки на помойке! – задорно отрапортовал я.
– Оййй, – выдохнула она, схватилась руками за голову и безвольно опустилась на стул.
У неё были распахнутые глаза слегка провинившегося и от этого немного несчастного ребёнка. Наверно, в молодости она была привлекательной, но следов этой привлекательности почти не осталось. Разве что трогательная родинка на правой щеке. Она успела получить, по слухам, четыре образования, была композитором, литературным критиком, научным сотрудником в музее, потом ушла в журналистику и от корреспондента заводской многотиражки доросла до обозревателя городской газеты. Впрочем, карьера её не интересовала совершенно. Возраст её определить не представлялось возможным, а некоторые путали даже пол. Мешковатые одежды, бесформенно лежащие на ней, не выдавали ничего женского и уж тем более интеллектуального, а кеды на ногах и вовсе наводили на мысль о безумии. «Бабка в кедах», – назвал её однажды молодой музыкант, забегавший ко мне поболтать. Только те, кто соприкасался с тонким духовным миром Ирниколавны, знали о ней немного больше, но всё-таки далеко не всё.
