Рассказ первый
Чужая земля
Это было, это было в той стране,
О которой не загрезишь и во сне…
Н. Гумилев
…– Продавец и спрашивает: «Мужик, а кто там у тебя сидит-то?!» – «Не знаю я. Но сыр любит – офигеть!»
Танька рассмеялась, но тут же ойкнула и запрыгала на одной ноге:
– Ой, я, кажется, на что-то наступила…
– Не на бутылку? – забеспокоился я. – Погоди, сейчас… вот сюда давай.
Я подставил ей руку и помог допрыгать до пенька, бросив в траву свои туфли и ее кроссовки. Танюшка прыгала и жалобным повизгиваньем обозначала свои невыносимые страдания, я всерьез беспокоился – мало ли что валяется тут в траве? С тех пор, как нашу речку почистили, на ее берегу повадились устраивать пикники – в меру своего понимания, то есть: бухали, закусывали и били бутылки о деревья, а иногда – друг другу о головы.
Если Танюшка распорола себе ногу, то в следующий раз колоть головы об их бутылки буду я. Можно и наоборот. Бутылки о головы.
Я усадил ее на пенек и взял в руки левую ступню девчонки – холодную и мокрую от росы. Танюшка сопела мне куда-то в район правого виска, это было щекотно и невероятно здорово. Я задержал ногу девчонки, хотя уже отчетливо видел, что на нежной коже ничего нет – скорее всего, просто наступила на сучок. Сердце у меня постукивало где-то в горле, и я уже почти решился ее поцеловать (не ногу, а саму Таньку). А то что же это такое, мы знакомы уже год и еще…
– А ты, Олег, фетишист, – сообщила Танька мне в ухо. – Ногу-то отпусти, раз там ничего нет.
– Да ну тебя, – сердито отстранился я. – Я думал, ты правда порезалась или ногу проколола.
– Я тоже думала… Кроссовки дай. И носки.
Я нашарил в черной траве нашу обувку, передал Таньке кроссовки и присел рядом на пенек. Но обуваться мы не стали – просто сидели и смотрели на редкие огни за булькающей и шипящей на плотине рекой. На этой плотине хорошо стоять, кидая в белесую от пены воду камешки. Многим кажется, что вода там пахнет затхлостью, а мне нравится этот запах…
– Сколько времени? – спохватилась Танька. Я посветил зажигалкой на свою «Ракету». – Двенадцатый час?! Ой елочки зелененькие! Я же должна на сахарный к папке ехать. Последний автобус через пятнадцать минут!
Она лихорадочно обувалась. Это был серьезный облом, у меня, словно молоко, оставленное в тепле, скисло настроение.
– Я с тобой поеду, – вызвался я.