* * *
На вокзале отец коротко целует меня в лоб, подталкивает к вагону.
Я нахожу свое купе, бросаю на лавку чемодан и одергиваю занавеску. Отец точно вычислил мое место – стоит прямо напротив окна. Он стоит, опустив руки, чуть наклонив вперед голову, его синие глаза смотрят изучающе, будто впервые видят мое лицо.
Он отделил меня от себя и, наверное, переживает сейчас ощущения дискомфорта. И я чувствую нотку покинутости, оторванности от чего-то устойчивого и надежного. Меня, словно корабль, относит от берега.
Отец стоит неподвижно с минуту, улыбается мне, раскрывает ладонь, и я вижу ее глубокую впадину.
Поезд трогается. Отец что-то коротко произносит, скорее, для полного исполнения ритуала прощания, резко поворачивается и уходит.
И вот то место, где он стоял, пусто. У меня перехватывает горло – я еще вижу его тут, а его уже нет. У меня такое ощущение, что я его потерял навсегда.
* * *
Нашу семью разбросало во время войны. До нее тетки и дедушка с бабушкой жили в одном городе. Война эвакуировала всех в разные места. Взаимоотношения с родственниками были до чрезвычайности запутанными. С кем-то отец переписывался, кого-то очень любил, про кого-то вообще не вспоминал, с кем-то поддерживал дипломатические отношения.
К нам редко приезжали. Кого я хорошо помнил, так это ленинградцев – тетю Люсю и ее веселого худющего мужа Мишу. К ним я и ехал сейчас.
Отец называл свою сестру Луска, а дядю Мишу Креолом. Его лицо светлело, когда он о них вспоминал. И это, мне помнилось, действительно были хорошие люди.
Я видел их несколько раз у нас дома, и всегда вместе с ними в наших пустых комнатах появлялись новые запахи и новые звуки. Двери чаще отворялись и закрывались, весело пели петли, окна распахивались, стулья скрипели…
От тети Луски пахло фиалками, а от Креола крепким трубочным табаком и кожаным чемоданом (есть, оказывается, и такой запах)…
Мне нравилось наблюдать, как Креол набивает свою трубку. С гордостью дядя Миша показывал, словно вырезанные из старого мореного дуба и до блеска отполированные, прокуренные пальцы. При этом он добродушно ворчал и проговаривал фразу, которую я смог понять только гораздо позже: «люди-то во что превратились».
Отец говорил дяде Мише:
– Креол, бросай курить, ты уже весь проникотинился и забальзамировался.
– Это прекрасно, – надувал щеки дядя Миша. – Дольше жить буду.
