Идея художественного перевода мистерии Гофмансталя «Имярек» («Jedermann») на современный русский язык принадлежала моему другу-художнику-и-поэту Николаю Брауну. Признаюсь, я даже не вникал в тонкости взаимоотношений Николая с этим текстом: я просто согласился, и всё.
Во-первых, у Коли на удивление безупречный вкус: если Коля говорит, что что-то хорошо, значит так оно и есть вне зависимости от того, идёт ли речь о театре, литературе, живописи, дизайне, музыке или кулинарии. Вот бывают такие люди, как Коля. Во-вторых, именно с мистерии Гофмансталя 22 августа 1920 года началась история самого главного в мире музыкально-театрального форума – Летнего зальцбургского фестиваля, с которым я сам много лет сотрудничал: сначала как журналист и оперный обозреватель, а потом уже и как артист. За это время я успел посмотреть несколько версий мистерии Гофмансталя в самом Зальцбурге и полностью разделял как восторг Коли Брауна по поводу спектакля Брайана Мертеса и Джулиана Кроуча, так и его восхищение работой выдающегося австрийского актёра и удивительного человека – Корнелиуса Обоньи, лучшего на сегодняшний день исполнителя роли Йедермана.
В-третьих, так сложилась моя судьба, что центральная тема «Йедермана» оказалась мне глубоко близка лично: пару раз в жизни мне пришлось испытать ощущения, похожие на те, которые испытывает главный герой этой мистерии в момент появления Смерти. В-четвёртых, тема так называемой несправедливости мироустройства как основы атеистического мировосприятия давно меня интересовала, и материал мистерии Гофмансталя показался мне довольно благодатной почвой для выражения своей точки зрения по данному вопросу, поиском ответа на который я сам до сих пор занимаюсь. В-пятых, в июле 2015 года, после выхода моего первого сборника стихов, в моей жизни образовалось некоторое творческое затишье, восполнить которое мог именно такой проект, как «Йедерман».
Словом, одно к одному.
Подготовительный этап начался с того, что Коля Браун прислал мне оригинальный немецкий текст Гофмансталя, и… я взвыл: архаичность языка, средневековая тяжеловесность образов и психологическая монохромность характеров мешали пробиться мне к той форме переложения, которая устроила бы нас обоих. Разумеется, речь не шла о сохранении гофмансталевской стилистики, направленной на реинкарнацию средневековой мистерии в жанре современного моралите. Мои попытки придерживаться «правил хорошего тона» по отношению к первоисточнику постепенно начали мешать созданию оригинального текста переложения, а сопротивление моего видения сюжета немецкоязычному оригиналу нарастало чуть ли не с каждой фразой.
