Прости меня, Господь, я позавидовал!
Впервые в жизни было так со мной.
С гримасой жуткой, до сих пор невиданной,
бродил я отрешённо день-деньской.
Не чья-то слава громкая и дерзкая,
не чьи-то в пухлом золоте тома
и не моя безвестность безнадежная
меня лишили здравого ума.
Она сказала: «Лермонтовы, Пушкины
и этот ваш почтенный Пастернак —
такая заумь! Как вы обнаружили
в них прелесть – не пойму никак!»
Я возражал ей, кукле обесцвеченной,
спросил о предпочтении в стихах,
и рот её, помадой изувеченный,
вещал о поцелуях и цветах.
Когда ж ресурс её недолгой памяти
исчерпан был, она взяла тетрадь
и, разбросав записочки по скатерти,
с завидным рвеньем принялась читать.
Потом ушла. Но образец «поэзии»
оставила. Наверно, мне в пример.
И я, как будто дела нет полезнее,
вчитался, как влюбленный пионер.
Тетрадь была, пардон, полна дебильности,
пародий на любовные стихи.
Безумным гейзером любвеобильности
в меня хлестала жижа чепухи.
Сей аноним и завладел всем разумом
моей малышки. В чем её вина,
когда для многих взрослых нету разницы
во вкусе бормотухи и вина?
И в чём моя вина, коль зависть чёрная
к неведомым писакам доняла,
когда в любимом сердце чушь заборная
над истинным богатством верх взяла?
