Сейчас, ранней осенью 2010-го, во всей Москве я был единственным счастливым человеком. Температура воздуха составляла около плюс тридцати градусов. Если температура падает ниже плюс двадцати восьми, я начинаю мерзнуть. Редкий недуг под названием «холодовая аллергия», для России, по-моему, столь же уместная, как аллергия на дураков и дороги.
В утреннем воздухе пахло паленым. К счастью, непроницаемый и беспощадный смог недавно ушедшего лета, который наверняка войдет в историю под каким-нибудь жутким названием, почти рассеялся, но его легкий горьковатый запах еще сохранялся в атмосфере и смешивался с ароматом чая «Лапсанг сушонг». Некоторые мои знакомые сравнивали его с запахом лыжной мази или упавших в костер носков. Мне же этот не самый известный, но любимый многими ценителями чайный сорт напоминал о креозоте, пропитывавшем полы электричек, в каких я когда-то ездил на дачу родителей.
В моем кабинете две стеклянные стены. Одна выходит на оживленную площадь в районе Садового кольца, вторая – в головной офис нашей страховой компании. Мой массивный рабочий стол располагается так, что позволяет мне, в зависимости от настроения, наблюдать сценки из московской жизни (поворот головы налево, в сторону сердца) или следить за сотрудниками (направо, сторона властной десницы). На столе – служебный календарь (его разработали мои приятели из дирекции маркетинга), папки, горы бумаг, элитная канцелярия под заказ – и рамки с фотографиями сына и его матери – в качестве своеобразного напоминания о том, что за любым рабочим агрегатом, будь то станок или, в моем случае, стол, размером с небольшой театр военных действий находится всего только человек. При взгляде на эти фотографии остается только констатировать: «Какой же ты все-таки дурак!»
За спинкой внушительного, из ложного крокодила, кресла – уютный закуток. Там плакат в стиле пин-ап, авторства Джила Элвгрена[1]: девушка в откровенном розовом платье, сидя на стуле и зажав рукоятку пилы между соблазнительными ножками в чулках с широкими черными резинками на длинных, туго натянутых пажах, водит по ней смычком и кокетливо поглядывает на сидящего возле стула черного скотчтерьера, чья голова с приоткрытой пастью закинута немного вверх – наверное, подвывает в тон или просто тащится от близости столь интересных бедер. Под плакатом – еще один столик, кофемашина для коллег-топов, заглядывающих посплетничать, чайник, телефон в виде американского диспетчерского пульта-аэродрома тридцатых, музыкальный центр, похожий на граммофон «Голос его хозяина» – из тех, которые напоминают о временах бутлегерского джаза, и обогреватель General Electric тридцать четвертого года. Я купил его в магазинчике, торговавшем то ли антиквариатом, то ли просто старьем в маленьком немецком городке, куда я случайно свернул с трассы, запутавшись в поворотах, ведущих к какому-то среднерейнскому замку. Очень уж этот прибор напоминал батареи отопления из фильма «Однажды в Америке», снабжавшие героев контрабандным пойлом из Канады. Как он там оказался – неизвестно, однако после замены вилки и шнура работал вполне исправно. Так я и убил двух зайцев одним выстрелом: узнал дорогу и нашел тот предмет, с которого начала складываться дизайнерская концепция оформления моего кабинета. Впрочем, в порядке восстановления мирового равновесия, удачи в тот день кончились. Когда я подъехал к будочке у ворот замка, выяснилось, что музей работает еще полтора часа, но касса, согласно правилам, закрылась шесть минут назад, и продать билет – абсолютно невозможно. Как же «майн герр» может этого не понимать, ведь орднунг же.
