Предисловие
«И сердце выбирает неизвестность…»
(поэт Георгий Мосешвили)
Прижизненная, а нередко и посмертная известность писателя определяется отнюдь не только его дарованием, но степенью вовлеченности в «литературный процесс», участия в литераторской жизни, пусть даже неофициальной или маргинальной. Неучастие в общих «играх», неподчинение законам «тусовки» чреваты молчаливым непризнанием, игнорированием и забвением вне зависимости от таланта «непримкнувшего». По-настоящему выдающиеся произведения все равно дойдут до читателя и получат признание, но позже, чем могли бы и чем хотелось бы. Как написал поэт Сергей Спасский:
Посмертная слава приходит по праву,
Как после рассвета сияние дня…
…
И так и должно быть… Но все же как пусто,
Что нету при этом его самого.
Сказанное в полной мере относится к поэтическому наследию Георгия Ираклиевича Мосешвили (17.11.1955 -19.02.2008). Его широко знали как радиожурналиста – автора передач о современной европейской и американской музыке (в основном о джазе, блюзе, кантри и классическом роке) и о поэзии первой и второй волн Русского Зарубежья. В литературных кругах он был известен как знаток, исследователь и публикатор поэтов русской эмиграции и как переводчик французской поэзии, но оставался в тени «мэтров». За этим укрылось главное – оригинальные стихи, изредка появлявшиеся в печати и только однажды собранные в книгу с символичным названием «Неизвестность» (1997). Многочисленные поклонники музыкальных эфиров «дяди Гоши», как его звали люди разных возрастов и пристрастий, возможно, не подозревали, что он пишет стихи. Литераторы относились к ним с холодком, потому что… не читали их, а сам автор «пробивными способностями» не обладал. Так он и остался бы «неизвестным поэтом» конца XX века, маленькой точкой на пестрой литературной карте. Настоящее собрание исправляет эту несправедливость. Вот только обидно, что «нету при этом его самого».
Георгий Мосешвили родился и прожил всю жизнь в Москве: большую часть – на Смоленском бульваре, последние годы – в Коньково, не считая периодических, но кратковременных поездок по тогдашнему Советскому Союзу – от Таллинна до Коктебеля, а когда позволили условия, и в Европу. Он чувствовал себя если не «человеком мира», то европейцем («кроме грузинской, русской, украинской и французской, во мне течет и польская кровь») и «русским западником», как назвал одно из программных стихотворений. Выросший в художественной среде с высокими интеллектуальными и духовными запросами, в которой «советское» молчаливо не принималось – точнее, не воспринималось (читайте фрагменты его юношеских дневников во втором томе), Георгий Ираклиевич в равной степени считал родными себе русскую и французскую поэзию, английскую и немецкую музыку.