Горе тебе, крепкостенная Троя! Горе!
Горят твои дома и белокаменные дворцы – краса и гордость Фимбрийской равнины, залиты кровью твои улицы и агоры, и бесчинствуют захватчики в твоих сокровищницах и укромах, хозяевами ступая на порог и требуя своей добычи. Некому обуздать их, некому урезонить! Пали твои доблестные сыны – Гектор, Парис, Антенор, Пандар, Адраст. Спят они вечным сном на холме Ватиея, до времени ушедшие в темное царство Аида, и не слышат мольбы и плача тех, кого любили больше жизни своей и кого клялись защищать до последней капли крови. Но и враги твои, долгих десять лет осаждавшие твои неприступные стены, понесли невосполнимые потери. Патрокл, Ахиллес, Аякс, Протесилай, Антилох, Эвриал, Махаон, Селевк, Ликомед – все они легли в землю Троады, навек примирившись со своими противниками. Однако в сердцах живых не осталось уже места для мира, только жажда мести пылала в них неугасимым, всепожирающим огнем. И теперь они творили кровавый суд, суд жестокий и неправедный, не отличая невинных от виноватых. Весь город стал заложником этой мести, и не видно было ей конца.
Горе тебе, крепкостенная Троя! Горе!..
– Мама!
Взвился, пронзив рев пламени и грохот рушащихся домов, детский крик – и стих, перейдя в кровавое клокотание. Лишь секунда потребовалась педзетайру, чтобы воткнуть в живот бросившемуся на него мальчишке свой бронзовый меч, похожий на длинный рыжий лист.
– Нет! – раненым зверем взвыла растрепанная, простоволосая женщина в сбившемся пеплосе и рванулась к неподвижному тельцу, чтобы обнять его, прижать к своей груди и, пусть запоздало, но защитить от уже случившегося. Но ахеец не дал ей такой возможности. Он схватил ее – обезумевшую от горя, не осознающую, что происходит с нею самою, – за косу и швырнул на мостовую, навалившись всем весом сверху. Торопливо сорвал с нее одежду, рывком раздвинул ее судорожно сжатые колени и, подняв край своей туники, резко вошел в нее, рыча в пароксизме наслаждения. Он двигался деловито, мерно, словно выполняя ставшую привычной работу, пока, наконец, заключительная судорога не сотрясла его тело – и, нашарив рукой свой меч, брошенный неподалеку, педзетайр лениво, как-то совершенно буднично омыл отточенной бронзой горло своей жертвы, обрывая ее страдания – и физические, и душевные. Утерев обрызганное кровью лицо, воин поднялся и, чуть пошатываясь, отправился дальше – туда, где резня и разбой были еще в самом разгаре, где слышались хохот победителей и плач побежденных…
