От наступившего в Париже лета веяло чем-то давно забытым, старинным, так оно было серьезно, добросовестно и романтично: ранние рассветы, мимолетная утренняя прохлада с запахом полевой свежести и долгие дни с безжалостным палящим солнцем посреди ослепительно синего по-египетски неба – неба, словно с почтовой открытки, – неба, что терпеливо дожидалось вечера, чтобы стать обычным, парижским: мягкого неопределенного тона, с серыми и розовыми облачками, какие витали здесь уже тысячу, десять тысяч, сто тысяч лет. Поседевший Париж летом вновь забывал о возрасте и наслаждался свободой, роскошью, безмятежностью, не обращая внимания на кочующие толпы туристов. Как великолепен он был, как многозначителен с восклицательными знаками своих башен, скобками бульваров, тире и дефисами зеленых шпалер и плавной, медлительной, гибкой запятой Сены – город, который зима одевала туманом химической отравы, чужеродной земле, чужеродной ему самому, враждебной самым преданным ему обитателям, – и Париж тогда больше не защищал, не обольщал, не завораживал своим ритмом – он страшил…
Повернув ключ зажигания, шофер остановил машину, и Сибилла услышала безнадежное покашливание мотора, – так покашливает, перед тем как умолкнуть навеки, героиня в последнем акте «Травиаты». На улице пустынно, только солнце зажигает окно за окном, сначала «Бара-сигареты», потом окна театра «Опера» напротив, отражаясь, играя на всех блестящих поверхностях узкой улочки, главным на которой был все-таки театр. Их с Франсуа театр, а вернее, который вот-вот станет их театром… А Франсуа? Где же он? Почему не распахнул еще дверцу такси, сияя торжествующей улыбкой, как распахивал и улыбался вчера и позавчера, и все предыдущие дни, тогда как ей становилось все беспокойнее. А почему? Разве она не знала, что их пьеса будет всего лишь очередной пьесой в очередном парижском сезоне, очередным успехом или очередным провалом? Так чего же она боится? И почему ей все время чудится ловушка? Конечно, отчаянной она никогда не была, что бы там про нее ни говорили. Ей всегда приписывали куда больше характера и силы, чем у нее было на самом деле: обманывали, должно быть, твердые скулы, крупный рот и особая мягкость движений – наследство предков-чехов, прижившихся в Пуату. Но она-то знала, что ни в близком ее прошлом, ни в самых давних глупостях не прибегла к пресловутым славянским чарам и не проявила темперамента, о котором так любили говорить. Вот Франсуа – тот был по-своему необычен: каштановые с рыжинкой волосы, карие с той же рыжинкой глаза, матовая кожа и угловатые, но какие-то очень цепкие движения, – да, в обаянии Франсуа не откажешь.
