28-й день 2-й луны 2-го года Эры Процветающей
Вечности[1].Место
неизвестно.
Так
хорошо мне давно не спалось! Не знаю, откуда взялась эта чудесная
перина: сквозь невесомую ткань не ощущается ни единого пёрышка! Это
сколько же уток нужно добыть, чтобы набить её чистым пухом? Отец
сказывал, у бояр московских такие в домах. И подушки — мягче
мягкого… Спать, спать: всю ночь страшные сны мучили. Злодеи с
саблями гнались, только от одного убежишь, как другой на пути
встаёт. Много их, все на одно лицо. Гнали меня по лесу, как зайца.
Насилу убежал, кое-как схоронился. Место надёжное, тут меня никто
не найдёт…
—
Просыпайся, родненький!
Бабушка —
как всегда, не вовремя. Сквозь толстое одеяло её голос еле слышен.
Тоже пуховое: совсем ничего не весит. Откуда у нас такое?
Притворюсь, что не услышал…
—
Василий, проснись!
Снова
бабушка. Какого-то Василия зовёт, не меня, я ведь Сабуро́? Ну и
хорошо — значит, можно дальше спать…
— Очнись!
Замёрзнешь!
Видать,
холодно бедолаге! Надо бы его сюда позвать, этого Василия, под
одеяло: тут тепло. Но это же вставать придётся! Нет, не буду: очень
спать хочется…
— А ну-ка
просыпайся! Нашёл время!
Ладно,
уговорили! Сейчас быстренько встану, затащу Василия в тепло — и
снова спать. Иначе бабушка ни ему, ни мне покоя не даст. Суровая
она и строгая: даром что шаманка…
***
Я с
трудом разлепил глаза и не понял, где нахожусь. Ясно было только,
что перина с одеялом мне приснились: я лежал, скорчившись, в
какой-то тёмной яме!
Не ощущая
ни рук, ни ног, попытался сесть. Затёкшее тело пронзило судорогой,
из груди вырвался хрип, и я вдруг почувствовал, как за шиворот
что-то сыплется. Судя по тонкому ручейку, покатившемуся вниз по
спине, — снег, совсем не холодный.
Глаза
понемногу привыкли к темноте. То, что я поначалу принял за яму,
оказалось глубокой снежной норой. Здесь было тепло и тихо.
Двигаться не хотелось, и я продолжал сидеть в странном оцепенении,
силясь вспомнить хоть что-нибудь.
Постепенно в памяти всплыли смутные видения. Чья-то
разъярённая рожа. Снова она, уже перекошенная страхом. Вытаращенные
глаза, в которых испуг сменился изумлением. Дрожащие губы, читающие
какую-то молитву. Мои собственные руки, изо всех сил сжимающие
что-то мягкое и в то же время твёрдое…
Я
встрепенулся. Показалось даже, что в норе стало чуть светлее.
Скрюченные пальцы, безвольно лежавшие до сих пор на коленях, словно
вспомнив о чём-то важном, полезли за пазуху. Несколько мгновений я
ощупывал два маленьких мешочка и пару крошечных образков на прочном
шнурке.
