«Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто».
Первое послание к Коринфянам
…Охапку вздохов на скамейке,
Мгновенья чудного итог,
Аплодисменты шапито
И ужин старенькой семейки,
Затем беру вчерашний суп,
Пасть рокового чемодана,
Колоду карт, где дура-дама
Валета-блудня тянет в суд,
Крыжовник, от дождя рябой,
Немного страсти, много лени,
И столбенею в удивленье:
Любовь!
Гляди-ка ты! – любовь…
Томас Биннори, «Я не умею о любви»
– Ну так что, мастер? Выветрилось?
Староста с жалкой надеждой заглянул в лицо Андреа Мускулюсу: снизу вверх. Не дождавшись ответа, он извлек из-за пазухи клетчатый платок размером с полковое знамя, снял картуз – и начал старательно промокать вспотевшую лысину. Блестящая, гладкая, в окружении редких прелых волосиков, лысина сочувствия не вызывала.
Мода на платки возникла в столице год назад. Начало ей положил заезжий нобилит – щеголь, знаток поэзии и записной дуэлянт Раймонд д’Эстанор. Нет, в Реттии и раньше не пренебрегали этим предметом туалета! Но лишь после д’Эстанора стали носить при себе не один, а целую коллекцию платков. За поясом, в карманах, за обшлагами рукавов; с кружевами и без, льняные и батистовые. Позже, когда мода получила широкое распространение, платки стали повязывать еще и на шею.
Франты спорили, что красивей: «узел висельника» или «мертвый узел»? Офицеры-кавалеристы с пеной у рта доказывали, что правильно завязанный платок защищает шею от сабельного удара.
Кое-кто верил.
Однако староста Ясных Заусенцев, поселка строгалей, ничего не знал о причудах столичных модников. Да и то сказать: платок в поселке имелся у него одного, чем он заслуженно гордился.
– С ходу не определишь, – Мускулюс счел выдержанную паузу достаточной. – Проклятие, сударь, штука тонкая. Опутает паутинкой, а на поверку-то паутинка крепче стали! Не кто-нибудь, сам Нихон клал. Великий Нихон!
Тяжкие вздохи строгалей послужили красноречивым ответом. Вокруг собралось человек двадцать. Стояли как бы поодаль, в разговор не встревали, но ловили каждое слово. Казалось, у яснозаусенцев вот-вот отрастут стоячие волчьи уши – чтобы лучше слышать.