На небольшом плацу «показушной» элитной воинской части, расквартированной чуть ли не в самом центре Москвы, в тенечке сидит взмыленный и злой молоденький старший лейтенант.
Он протирает изнутри мокрую от пота форменную фуражку с высоченной тульей и, не скрывая раздражения, говорит другому упарившемуся лейтенанту лет двадцати трех:
– Понагнали чуть ли не со всей России... понимаешь, какую-то, блин, дохлую команду и хотят, чтобы я за пять дней что-то там из них, мать их в душу, толковое сделал!..
Юный лейтенантик устало опирается о большой магнитофон, стоящий на столике между ним и старшим лейтенантом, приваливается спиной к огромному динамику и глубокомысленно замечает:
– Ну, полный атас, блин...
Старший лейтенант выматерился одними губами, решительно надрючил на голову свою глуповатую огромную фуражку, встал и крикнул в глубину плаца:
– Кончай перекур!!! Становись!..
...Теперь мы увидим тех, кого собрали «чуть ли не со всей России».
У высокого каменного забора, из-за которого в весеннее небо торчали приметы сегодняшней Москвы, под специальным навесом из камуфляжного брезентового тента, у длинных солдатских столов на скамейках сидели...
...несколько десятков измученных восьмидесятилетних стариков, скудно одетых, с протертыми орденскими колодками Второй мировой войны.
Под этим же навесом расположился и медпункт воинской части: зеленая машина «скорой помощи», столик с лекарствами, доктор и фельдшер с погонами под белыми халатами...
Сейчас фельдшер измерял давление на дряблой и высохшей руке одного из стариков...
– Все! Все!.. Кончай ночевать!.. – снова раздраженно прокричал старший лейтенант зычным «командным» голосом. – Становись!!!
Старики, тяжело дыша, стали медленно вставать со скамеек и неловко строиться. Кто еле волочил ноги, кто скрипел протезом, кто тяжело опирался на палку...
...и только один из них достаточно бодро затушил сигарету, растер окурок об асфальт плаца и быстро стал в строй.
Это был красивый старик в модной спортивной куртке, в тщательно отглаженных брюках и дорогих, хорошо начищенных туфлях.
Он явно был несколько моложе всех остальных. Может, семидесяти шести – семидесяти семи лет. Но у него были живые, ироничные глаза, да и держался он намного бодрее остальных.
Единственное, что портило его, – глубокий старый шрам, перерезавший ему лоб, надбровную дугу, щеку и уходивший к правому уху...
