По заснеженной дороге с гор спустилась ночь. Тьма поглотила деревню, главную башню замка Вермейр и Курган у дороги. Тьма таилась по углам комнат, пряталась под огромным обеденным столом в зале, висела над каждой балкой, поджидала своего часа за плечами людей, что собрались в тот вечер у очага.
Гость сидел на самом лучшем месте – на угловой пристенной скамье у огромного камина, совсем близко от огня. Хозяин замка, лорд Фрейга, граф Монтейна, устроился со всеми вместе у каминной решетки, впрочем, несколько ближе к огню, чем некоторые другие. Он сидел по-турецки, положив крупные руки на колени и неотрывно глядя на пляшущее пламя, и вспоминал самый страшный час в своей двадцатитрехлетней жизни – страшное происшествие, случившееся три осени тому назад во время одной из охотничьих вылазок к горному озеру Малафрена, когда тонкая стрела, выпущенная меткой рукой варвара, вонзилась в горло его отца. Фрейга помнил, как холодная жидкая грязь, насквозь пропитав штаны, леденила ноги, а он стоял на коленях возле отца, лежавшего в тростниках, и со всех сторон их обступали темные горные вершины. Волосы отца чуть шевелились в мелкой воде. А у самого Фрейги во рту был какой-то странный привкус, странно похожий на тот, который бывает, если лизнешь бронзу, – привкус смерти. И сейчас он тоже ощущал во рту привкус бронзы и смерти, прислушиваясь к женским голосам, доносившимся сверху.
Гость, странствующий священник, рассказывал о своих путешествиях. Он прибыл сюда из Солярия, расположенного в одной из южных долин. Даже у купцов там дома из камня, рассказывал он. А уж у баронов – настоящие дворцы, и едят они на серебре, и каждый день у них подают жаркое. Вассалы и слуги лорда Фрейги слушали, разинув рты. Сам же Фрейга, прислушивавшийся к словам заезжего гостя лишь порой, чтобы скоротать время, хмурился. Гость уже успел пожаловаться на плохие конюшни, на холод, на то, что баранину подают на завтрак, на обед и на ужин, на неопрятный вид часовни в замке Вермейр и на то, как там служили обедню. «Арианство!»[1] – бормотал он, недовольно цокая языком и крестясь. Он сообщил престарелому отцу Игиусу, что все без исключения обитатели Вермейра прокляты, ибо крещены по еретическому обряду. «Арианство, арианство!» – вопил он. Отец Игиус, дрожа то ли от страха, то ли от холода, решил по неведению, что арианство – это происки дьявола, и все пытался объяснить, что ни один из его прихожан никогда не был одержим дьяволом, разве что однажды дьявол вселился в графского барана, имевшего один желтый глаз и один голубой, и баран так сильно боднул беременную женщину, что у той случился выкидыш, однако животное обрызгали святой водой, и больше никаких неприятностей оно не причиняло. Напротив, баран этот стал отличным производителем. Что же касается несчастной женщины, так она забеременела вне брака, зато после всего случившегося вышла замуж за доброго фермера-христианина из Бары и родила ему еще пятерых маленьких христиан, по одному каждый год. «Ересь, адюльтеры, невежество!» – бранился иноземный священник. Теперь он по двадцать минут молился, прежде чем отведать барашка, зарезанного, приготовленного и поданного на стол руками еретиков. Чего ему надо? – думал Фрейга. Он что, ожидал обрести здесь роскошную жизнь – это зимой-то? Неужели он считает их всех язычниками, без конца твердя: «Арианство, арианство!»? Да он, без сомнения, ни разу в жизни ни одного язычника не видел – ни одного из тех маленьких, темноволосых, внушающих ужас людей, что живут на берегах озера Малафрена и в дальних холмах. И, разумеется, они никогда не стреляли в него тонкими стрелами из своих языческих луков. Иначе он бы сразу научился чувствовать разницу между язычниками и христианами.
