В девятьсот тридцать первую годовщину после великого хиджра пророка Мухаммеда из Мекки в город Медину, в год тысяча пятьсот пятьдесят третий от рождения пророка Иисуса, больше известный в цивилизованном мире как семь тысяч шестьдесят второй от сотворения мира, на морском горизонте в виду города Балык-Кая, по привычке все еще называемого многими жителями Чембало, появился парус. Правда, пожилой воин с длинными обвисшими усами, одетый в мягкую потертую феску с желтым шнурком, белую просторную рубаху, синие шаровары и войлочные тапки с загнутыми носками, опоясанный широким кушаком с засунутыми под него на животе круто изогнутыми ножнами с тяжелым ятаганом, не обратил на белое пятно ни малейшего внимания. Он прохаживался по смотровой площадке возле флагштока с алым знаменем, украшенным звездой и полумесяцем, негромко напевая себе под нос, поглаживая объемистый живот и временами щурясь на теплое сентябрьское солнце. Да и о чем было волноваться караульному в самом сердце великой Оттоманской империи, на берегу ее внутреннего, Черного моря, вдали и от венгерских равнин, на которых он провел половину жизни, и от мамелюкских отрядов, изредка рискующих наскакивать на границы величайшей из подлунных держав? Бледнолицые крымские татары, ханы которых уже скоро век, как признали над собой власть Великолепной Порты, за все годы ни разу – ни словом ни жестом, – не рискнули дать султану повода для недовольства. Да и немудрено – не закрывай их от гнева многочисленных соседей грозный силуэт Стамбула, уже собравшего под свою руку почти всех мусульман мира, а также половину европейских земель, крымских разбойников уже давным-давно рассадили бы по кольям либо литовские, либо русские соседи. И только окрики султана, способного в любой момент выставить против врага армию в четверть миллиона отважных воинов, заставляли неверных, скрипя зубами, отступать в свои земли и раз за разом терпеть набеги лихих татарских сотен.
Выполняя свой воинский долг, пожилой янычар больше грелся под дружелюбным небом, нежели смотрел по сторонам, напевал привязавшуюся еще со времен молдавского похода песенку и мысленно прикидывал число серебряных монет, оставшихся в кушаке от выданного месяц назад жалования. Их вполне хватало на кувшин кисловатого, хорошо утоляющего жажду виноградного сока и хороший шмат запеченной в тесте рыбы. В чайхане же можно заодно и пощипать за узкий зад черноволосую черкесскую рабыню, обслуживающую гостей. Большего от девки воину уже давно не хотелось. Он прекрасно понимал, что прислан сюда, в тихий и безопасный, далекий от полей сражений гарнизон доживать свой век, и не видел в этом ничего страшного. Довольно проливал он кровь за Сулеймана Великолепного – пора принять заботу и от него. Жизнь не бесконечна, и лучше закончить ее на лежаке родной оды в спокойном гарнизоне, нежели издохнуть от натуги в очередном дальнем переходе.
